Если бы меня спросили, имеет ли женщина свободу выбора, решая - делать или не делать аборт, я бы сказала: нет. Теперь я отношусь к этому как к убийству. Ведь человек внутри тебя - он уже живой. Тогда я этого не понимала, не чувствовала...

Я лежу в траве на большой поляне и разглядываю божью коровку, ползущую по влажным от росы листьям. Мы живем между Ригой и Юрмалой. Большой деревянный дом, часть которого снимают мои родители, уже проснулся. Мама с папой ушли на работу, старшие сестры заняты своими делами, в которых мне, трехлетней, места нет. Бабулечка, хозяйка дома, хлопочет на кухне. Я перекатываюсь на спину и чувствую, как солнце щекочет лицо.

Мои первые воспоминания наполнены звуками ясного весеннего утра и ощущением полной безмятежности. Хотя жили мы трудно. Зимой по ночам дом выстужался так, что вода в ведре затягивалась льдом. Места было мало, и я спала с сестрами на одной кровати в кухне. Но мне казалось, что все прекрасно, что по-другому и быть не может.

На своей поляне я ощущала иногда абсолютное, беспричинное счастье, какое возможно только в детстве. Но ничто не могло заменить родителей. И никто. Даже бабулечка, которая любила меня и заботилась обо мне.

Остро переживая одиночество, я каждый день оплакивала папу с мамой, которые работали до позднего вечера. Ложилась на диван и, свесив голову вниз, думала о родителях, представляла, что они меня не любят, смотрела, как слезы одна за другой падают на пол. Честно говоря, не знаю, что для меня было важнее - переживать или наблюдать, как соленые капли соединяются в причудливые маленькие озера.

Когда я чуть подросла, меня отдали в детский сад на пятидневку. В понедельник отвозили, в пятницу забирали. Там я училась читать, считать и защищать себя. Когда привели в садик в первый раз, я бросилась к маме и зарыдала: «Ты меня насовсем оставляешь!».

Страх, что меня отдали чужим людям и я больше никогда не увижу родителей, преследовал постоянно. Однажды объявили карантин, и среди недели няня повезла меня домой. Эта женщина более или менее знала дорогу, у нее был наш адрес, но мне почему-то казалось, что она непременно заблудится.

Детские праздники я ненавидела. Маме нужно было успеть на работу, поэтому в саду я оказывалась раньше остальных детей.

Это было в Новый год.

- Посиди пока здесь, - сказала няня, заводя меня в зал, - посмотри на елку.

«Тут темно», - испуганно подумала я.

- Вот придут другие дети - и на елочке зажгутся огоньки, ответила она, словно услышав мои мысли, и оставила меня одну.

Много лет прошло с того времени, но я до сих пор помню чувство ужасного одиночества и черную елку новогоднего утра.

Видимо, чтобы как-то компенсировать эту детсадовскую заброшенность, я отчаянно требовала родительской любви. Сестра рассказывала, что по выходным, когда надо было ложиться спать, я заставляла маму раз за разом повторять, какая я хорошая, любимая и прекрасная: «Скажи «спокойной ночи» моим глазкам. А теперь носику. А теперь ушкам».

Больше всего на свете я хотела добиться любви мамы. Она была в семье главной, ее боялись, хотя я никогда не слышала, чтобы мама повышала голос или кричала, читала нотации. Она и сейчас говорит мало, но всегда по делу, и к ней все прислушиваются. Я жаждала маминого одобрения, но с этим были проблемы. Со мной постоянно что-то случалось. То я могла свалиться в грязь в платье, надетом по случаю похода в гости. То меня какие-то собаки драли, то падала с дерева... «Посмотри на своих сестер, - говорила мама. - Красивые, нарядные, как и полагается девочкам».

Но для меня главным критерием одежды было удобство, а не красота. Поэтому я просто ненавидела свою зимнюю шубу. Она была тесная, да еще сверху ее затягивали на талии ремнем. Оказавшись в этом «футляре», я сразу начинала истошно кричать, падала на пол, в детский сад меня тащили волоком. Там я долго не могла успокоиться. А потом с ужасом ждала обеда. Ведь кормили не тем, что нравится, а чем положено. Я есть это отказывалась. Как-то взбешенная воспитательница потеряла терпение: «Ты наказана. Все дети пойдут играть, а ты будешь сидеть в кладовке».

Это считалось самым страшным наказанием. Я сидела в темноте в крошечной каморке и уговаривала себя: «Мне совсем не страшно! Не страшно!».

И выдержала испытание, не стала плакать, просить прощения. А когда вышла, сказала детям гордо: «Не бойтесь, ничего страшного в кладовке нет».

Я очень не любила спать днем. Ну не может ребенок взять и заснуть по команде. И ни просьбы, ни угрозы на меня не действовали.

- Днем нельзя спать, потому что светло, - доказывала я.

- Сейчас будет темно, - ответила нянечка и накинула мне на лицо простыню.

Я была совсем маленькая и от испуга стала задыхаться. Но страх, что няня, если я отброшу простыню, вернется и придумает что-нибудь еще более ужасное, оказался сильнее. И я тихо лежала, хватая ртом воздух и обливаясь потом. Увидев, что ребенок не ворочается, няня решила, что нашла способ заставить его спать. И потом всегда так делала. «Тихий час» стал моим кошмаром. Но я не рассказала об этом родителям, понимала: в саду никто не сможет постоять за меня, только я сама.

К счастью, иногда преподавательница музыки забирала меня. Во время «тихого часа» мы пели песни, даже как-то ездили записывать их на радио. Хоть изредка я могла избежать пытки простыней. Но она в моей жизни свое «доброе» дело все-таки сделала.

Мне было лет двенадцать, когда родственники из другого города пригласили нашу семью на свадьбу. Как только стюардессы задраили двери самолета, я начала задыхаться. Меня охватила дикая паника, как тогда, под простыней. Еще так бывает, когда нырнешь слишком глубоко - движения становятся судорожными и нечем дышать. Стиснув зубы, я как манны небесной ждала приземления.

Это были мой первый в жизни полет и первая свадьба, на которой я еще с одной девочкой попробовала выставленные на столе напитки. Как же нам было после этого плохо!

- Когда-нибудь еще будешь пробовать водку? - строго спросил папа утром, глядя на мое осунувшееся лицо. - Никогда!

Я до сих пор пить не люблю и, по правде говоря, не умею. Это развлечение не для меня.

На обратном пути в самолете приступы удушья повторились. Папа думал, что так мой неокрепший организм среагировал на алкоголь. Но причина была в другом.

Клаустрофобия... Детские переживания породили это мучительное состояние, которое стало возвращаться и настигало меня в переполненных помещениях, автобусах, в лифтах. Я не могла усидеть даже в кинотеатрах, если мои места находились посредине зала. До сих пор уверена - все наши страхи родом из детства. Каждый эпизод очень много значит в формировании человеческой психики.

Детский сад сделал свое дело. Воспитал такой, какая я есть. В отличие от многих людей, для меня не существует понятия «дом». Во мне были убиты какие-то важные чувства, я слишком рано повзрослела, стала самостоятельной.

Но не может быть и речи о том, чтобы обижаться на родителей. Они не могли тогда поступать по-другому, да и я не знала, что бывает как-то иначе. Хотя у одной моей подружки, я тогда уже пошла в школу, был очень уютный дом. Мне нравилось к ней заходить. Особенно по утрам, перед уроками. Они как раз завтракали. Конечно, меня дома кормили, но мама этой девочки делала крошечные канапе - с сыром, помидорами, с чем-то еще - и раскладывала их на крошечные тарелочки. Это было так красиво! До сих пор помню свой восторг. Увы, с годами утрачиваешь способность радоваться таким мелочам. И чудесный кофе в шикарном кафе какой-нибудь красивой заграницы не вызывает уже никаких эмоций. Так жалко этого ощущения радости, оставшегося в детстве...

На лето я иногда ездила под Ригу к папиному брату, у которого было шестеро детей, все погодки. Я, тринадцатилетняя, от души веселилась с двоюродными сестрами и братом. Помню, нас позвали на вечеринку.

- Как же мы пойдем? - вздохнула одна из сестер.- Нам ведь нечего надеть.

- Как нечего?! - воскликнула я. - Сейчас сходим в магазин, купим ситец и сошьем платья!

- Ты умеешь шить? - удивились сестренки.

- Конечно! Чего сложного? Раз-два и готово.

Я никогда в жизни ничего не шила, не знала даже азов кройки. Но мы пошли в магазин, купили ткань, одинаковую для всех. Я разложила ее на кровати, представила, как должно выглядеть будущее платье, и взялась за ножницы. В доме оказалась швейная машинка, на которой одна из сестер худо-бедно могла делать строчки. Одно платье получилось под горлышко, другое как халатик, а третье - отрезное под грудью. Я поразмыслила еще немного и нашила на них воланы. Мы надели эти платья и гордо пошли на вечеринку. И за нами даже ухаживали какие-то мальчики! Они пригласили нас с одной из сестер в кино.

Но смотреть фильм мне скоро надоело. «И зачем мы только пришли сюда?» - сказала я, решительно встала и направилась к выходу.

Сестре пришлось идти за мной. Мы выбежали из зала на улицу, мальчишки за нами. Я пустилась бегом. Они следом. Я забежала в какой-то двор и со всего маху врезалась шеей в натянутую для сушки белья проволоку. Она откинула меня на собачью будку, в которой сидел цепной пес. Собака выскочила и залаяла. «У меня и так столько неприятностей, и еще ты тут!» прикрикнула я на нее, и как ни странно, лай стих.

У меня был сложный характер. Насколько отчаянно я, будучи ребенком, нуждалась в одобрении окружающих, настолько стало все равно, что думают обо мне люди, когда я немного подросла. Мне и сейчас нет дела до чужого мнения.

Я была колючей, независимой, даже немного агрессивной. Но вот завистливой - никогда. Одни мои подруги красиво рисовали, другие сочиняли стихи, а я не умела ни того, ни другого и искренне восхищалась их талантами.

Развивать свои пока не получалось. Когда я училась в первом классе, учительница музыки взяла меня за руку и мы вместе пошли к нам домой. Она хотела просить родителей купить мне пианино. Думала сказать им, что будет со мной заниматься. Пришла и увидела маленькую комнату и кухню. Поставить инструмент там было нереально. «Из девочки выйдет хорошая пианистка», - потухшим голосом сказала учительница.

Родители выслушали ее. Но они считали, что будет куда лучше, если их младшая дочь станет врачом. И я, сколько себя помнила, всегда знала: буду хирургом. Ну нет у нас пианино - и не надо.

Вскоре я пошла учиться в медицинское училище и практику проходила на «скорой помощи». В то время я еще была идеалисткой: мне казалось, что жизнь устроена справедливо. Однажды приехали по вызову к немолодой женщине. У нее было кровоизлияние, а мы не вкололи ей препарат, необходимый в таких случаях. Уже в машине спросила врача:

- Почему вы не сделали укол?

- Осталось мало лекарства. А если такой же приступ случится у молодого человека и мы не сможем его спасти?

Я пережила шок. Врач, дававший клятву Гиппократа, не помог больному. Как такое возможно?!

Пришло время и мне узнать, что справедливость бывает избирательной.